Голосование за ходы

По всем каналам массированно крутятся ролики кандидата в президенты, юриста, настоящего пролетария из самых низов - Геннадия Андроповича Зюнагова. Выглядят они так:

Пустующие заводы. Города, по улицам катится перекати-поле. Огромные парки заброшенных автомобилей. Биржа труда, показывающая нечеловечески длинные очереди из обездоленных.

Далее идет нарезка из светской хроники, демонстрируя, как зажиточно жуирует капитализм.

Затем - нищий ребенок возле метро просит милостыню. Камера ловит огромные, наполненные страданием глаза ребенка, показывает, какая чумазая у него ручка.

И наконец на экране появляется карикатурный буржуа в смокинге и цилиндре. Из-под цилиндра торчит нижний край свастики, в каждой руке по пригоршне заводов-городов.

Вжух! Резкий удар кавалерийской сабли. Остается широкий след в области шеи. Разрез расширяется, оттуда выбирается товарищ Зюнагов, улыбка широкая, пролетарская. На нем форма красноармейца и шапка буденовца.

- Коммунизм - или варварство! Вступай в красные отряды! Кто был никем - того сделаем всем!

Наконец Зюнагов с саблей на фоне флага Энской ССР.

Голос за кадром:

"Товарищ, голосуй сердцем, умом и совестью! Зюнагов - твой кандидат!"

Аналогичные билборды, плакаты на стенках, баннеры вдоль магистралей. Группы в социальных сетях переполнены лайками и репостами.

...А еще отличным источником проблем для всех уцелевших людей. Обычно крысы не такие дураки, чтобы бросаться на человека в гордом одиночестве. Но если твои клыки сопоставимы по прочности с металлом или чем-то потверже, почему бы тебе не рискнуть...
Делая вид, что вовсе не приметил незваную гостью, Эйпсмут отвернулся к столу, медленно, неспеша, взял шприц, ампулу. Подобрал дозу транквилизатора. На слух Томасу жаловаться не приходилось, доктор полагал, что расслышит ненужные телодвижения твари. А если нет, то на одной стороне ремня болталась кобура с пистолетом, на другой - с ножом. Хотя нож тут скорее крайний случай, кто ее знает, насколько тварь проворна...

Он обернулся, держа в правой руке шприц, а в левой взведенную пушку. На худой конец, взять пробы можно и из трупа. Даже предпочтительнее. В чем запирать этакого скалозуба?

От стула Стас отвязывался вяло, лениво, даже вовсю делая вид, что ему, в общем, нравится. посмотрел сперва на уже отцепившегося ботаника, затем на куряку и деффочку. "Вот как понимать его "Миллион один"? То ли каждому по миллиону, то ли - один каждому, то ли - один, индивидуальный буквально. Стас потер запястья, проходя к столу. А препарат, что ввели? А может, ничего и не вводили, на понт берут. Да только поди проверь. Даже если симптомы начнутся - это ни о чем не говорит. Мало ли, что подтолкнуло организм немного покуролесить.
после косплея на прямой угол Стас чувствовал себя этакой рыбой в просторном аквариуме. Хочешь вверх, хочешь вниз, хочешь на дно ныряй. Пройдя к телефонам, он взял свой, пощелкал, проверяя готовность.

На словах мужика из телевизора про игру Стаус захотелось рассмеяться. Громко, настойчиво, чтобы вся эта безумная затея наконец оборвалась. Бугаи с удивлением посмотрели бы друг на друга и разбежались, а один уселся бы прямо в угол помещения и стал рвать душу громкими рыданиями. Субъект из телека потупил бы взор (хотя остальная братва этого бы не заметила) и велел выделить каждому по миллиону баксов и отпустить.
Конечно, гоготать Донцов не думал. Наоборот, очень внимательно слушал, даже поленился отвечать обладателю крутого батеньки. Когда парня пристрелили, Стас вздрогнул. При всей своей погруженности в уличную мудрость, основной паттерн которой "от тюрьмы не зарекайся", самое настоящее убийство ин риал лайф Стас наблюдал впервые. Вот так вот просто. Ни тебе грустной музыки, ни воплей, только звук выстрела, разлетевшийся по ангару громким эхом и один молодой дурачок, вдруг поперхнувшийся своими словами.
- Ё... - начал было Стас, но тут же прикусил язык. "Игра, игра, блядь!" - хохотал внутренний Нострадамус.

Писатель ― это когда твоей задницей можно бетон раскалывать, а горящим в груди творческим пламенем ― его же плавить. Только вот чертова концовка не шла. Сразу, как только ужин употреблен, почта просмотрена, и финансы скрупулезно распределены, Алексей сел к компу. Раскрыл одинокий текстовый файл, выросший посреди рабочего стола. Уставился на поля черных буковок посреди бескрайней белой степи. Как будто набросали тонких палочек поверх снега…
Он десять раз принимался писать концовку. Даже двадцать. Или все тридцать. Ну, максимум― сто. И каждый раз, перечитав ее, убеждался: к этому роману ничего не годится. В последний раз Шолохин описал обрушившихся на головы ничего не подозревающих обывателей инопланетных захватчиков, собиравшихся устроить людям кровавую вивисекцию. Вроде как главгерой его книженции отвлек на себя внимание всех возможных властей, а коварные семиногие Свежеватели тем временем… идея превратить сплаттер в дарк-фикшн показалась Алексею здоровоской, кабы не одна досада: в фантастику Шолохин не умел. Вообще. Его с малых лет рвало от Уэллса и всего связанного, даже лихие космические боевики не спасали ситуацию… А сегодня он превратил концовку в фарс. И попытка принесла очередной свербящее под ложечкой разочарование. Шутить в жизни ― одно. Пытаться острить в бумажном формате ― другое, и литератор в который раз убедился, что ему в те чащи лучше не лезть. Алексей редко открыто проявлял раздражение, но сейчас… Он сжал оба кулака, побелели костяшки.
― Ну же, давай. Давай! Пишись! ― грозно.
― Пишись. Да пишись же ты! ― с мольбой, надрывно.
― А ну тебя к дьяволу! ― обреченно.
Отправился в спальню. Некоторое время лежал, играя желваками и глядя замутненным взглядом в потолок. Чуть-чуть же осталось. Последний рывок. Надо взять себя в руки и превозмочь. Превозмочь… Превоз…
Тут сознание уставшего корифея отечественного ужаса выбросило коленце. Бегущий навстречу вдохновению писатель об него споткнулся и уснул. А очнулся ― сразу обозрел весь местный паноптикум.
― Ну надо же, как все осознанно, ― проговорил он, поправляя очки. ― Не думал, что во сне можно разговаривать…

На место будущего инструктажа Костя прибыл едва ли не первым. Не потому что так любил вставать рано и занимать очередь загодя, как раз наоборот, для дисциплинированного подъема доблестного боевику требовались взрывы гранат под окном и очереди, оставляющие выбоины на старом, безликом бетоне. Черныш очутился в первых рядах по той простой причине, что встречался с известной дамой. На его губах цвела тонкая, но прекрасно уловимая улыбка, а вокруг расходились волны концентрированного счастья. На войну - с улыбкой! Разве что грозовой шрам поднывал, намекая на грядущие потрясения, но Костя считал его чем-то типа локатора. Если ноет - быть подвигам и свершениям. Если нет - ну, можно слушать не целым ухом и вообще в верхах перебдели, тревожа молотобойцев.
Потрендев со знакомыми и козырнув начальству, Костя занял место в уголке, поближе к двери и принялся внимательно слушать. Шрам наладил с ним коммуникацию по типу азбуки Морзе. Гласные - точечка, легкий укол булавкой. Согласные - тире, и тут уж кончиком булавки водили чуть сильнее, словно желали облагородить пресс наколкой.

Стас спокойно вошел в свою берлогу, пережиток родительских времен, отчий дом, и далее по списку. Сейчас небольшой прием укрепляющих ― и можно сунуться в родимую качалочку, потягать немножко. Подробности утреннего бегового ритуала постепенно уходили из головы, как ненужные мелочи, пытающиеся занять место под черепушкой. Стас хмыкнул, вспомнив лицо девушки. Странно, обычно ни одна телочка не может устоять против скромного обаяния пахнущего потом и тестостероном самца на ежедневном забеге.
― Небось у нее уже парень, ― сказал сам себе Стас и на том успокоился. Прошел в комнату, на ходу стягивая спортивные шмотки. Чуть помахал руками, приводя и без того нормализовавшееся дыхание в порядок. И тут заметил, что на полу лежит тот самый рекламный «помогите выкинуть» проспект. Вот у кого не работа, а лафа. На свежем воздухе, без пульсирующих басов всякого джаза-блюза и вечно раздраженных алкоголиков, которым надо помочь отыскать выход. А все-таки девчоночка ничего такая. Чувствовалась в ней определенная недоступность и сдержанность.
― Купи билетов пачку ― дадим водокачку, епта, ― ухмыльнулся Стас, прочитав нехитрые строки. А с другой стороны ― почему бы не звякнуть?
― Да не, паражняк гонят, ― рассудил Стас после пары секунд ненапряжного мышления. Текст проспектика сильно напоминал все эти «бородатые» бумажки в духе «ищу портнера па бизнису, зорплата ат 5000000000 рублий», что стихийно оккупировали все близлежащие доски объявлений.
А все-таки, чо ж не позвонить, прикольнуться?
Уже на кухне выпивая стакан сока из только что откупоренной пачки, Стас дождался, пока телефон отзовется.
― Здравствуйте, ― елейным голосом пропел Станислав. ― Я по вашему объявлению. Только сразу предупреждаю, меня интересует доход от трехсот тысяч рублей в месяц…
― Живу? Ну слушайте.
Ведь братва такими вещами точно заниматься не станет. А приколоться над лохом, даже выдав истинные данные ― не страшно. В случае чего парочка новых знакомых поможет все разрулить, четко, без тухляков.
Отложив трубку, Стас разразился звонким, веселым смехом. Через полчаса он шагал в качалочку.
До четырех часов сидел в интернете, ухмыляясь фоткам котанов и неистово лайкая цитаты из пацанских пабликов. Правильно, что в них миллионы состоят, пусть парни с детства растут на правильном смысле. И сам звонок, и листовка, и даже личико той промоутерши прочно, казалось бы, изгладились из чОтенького сознания.

Курш постучал по столу. Вот чего прежде не было. Потому что своего стола не имел, конечно же. А теперь, тук-тук-тук, кто же там? Войдите. И кому, спрашивается, отдать приоритет? Если внутренним расследованиям и этой шлюхе, то поползут слушки. Если ковену, который не добили, то тут и вины исполнителя может не быть, еретики гораздо хитрее, чем кажутся. Но что теперь, не наказывать за провалы? Значит, где-то какой-то мелкий отступничек, технолюбец, презираемый богами, убежал от возмездия, а парочку непонятных ему самому кривулин в кармане почитает за Великое Знание. Идиот, который и других за собой потащит...
Все так, должно быть, и думали. На самом деле - Курш лично приказывал "не замечать" одного-двух фанатиков из мелких, ни черта не разбирающихся в том, что прославляют, ковенов. Чтобы самых тупых и фанатистых. Те что сделают? Увидев расправу над друганами, сразу побегут "мстить", передавая запретное дальше.
И поддерживая важность работы Пирамиды. А выиски еретиков помогали Куршу лично держать в кулаке всех: стражу, бандитов, торгашей, и даже кое-кого из городской верхушки. Плодитесь, еретики, множьтесь. "Пусть погибнет мир, но восторжествует даденный богами закон!" - высекли по приказу Курша в первые дни его назначения прямо над входом в служебные помещения Пирамиды.
- Вот пусть в таком порядке и идут, - велел Беззубый. - И пришли ко мне Туззи, как только - так сразу. Пшел.
Курш погладил клинок, покоившийся под столешницей. Отличной работы, идеально отбалансированный, не чета тем ржавым хреновинам, которыми махал прежде. Туззи - главный мечник в руках у Курша, настоящий Зубастик, да не просто Зубастик - зубоскал. Призвать его значило, что он придет с клинком и они с Куршем слегка попляшут, дабы не терять сноровки.

- За великий край великих дел и людей! - подхватил ан Готро, потомок одного из славных местных родов. Как он и обещал, вино отдавало непокорностью. Если бы на свадьбе знатного лорда требовалась быстрая развязка в виде драки, то лучше и не найти. - Вы, однако, упомянули узурпацию... Разве не сын правителя отрекся, дабы сохранить наши благословенные земли от еще большего военного разорения?

Ивенс пожал плечами и почесал переносицу.

- А он и не без подкрепления, - сказал Курш. Черт, черт, черт, говорил он про себя. И еще раз: черт, черт, черт. Вот сейчас он намыливает веревку... Нет, не так. Следи за ситуацией прозаик, он бы выразился в духе "над всеми в благословенном, хранимом Стражей и Белыми городе, в любое время дня и ночи, висела петля. И любые деяния добропорядочных обывателей делились на два типа: а)смазать пеньковый канатик мыльцем; б)слегка это самое мыльце подстереть. А конец у всех и каждого единый - сплясать канкан под хруст шейных позвонков".
Шея лейтенанта буквально пульсировала, ощущая близость тоненькой, воняющей мыльным жиром веревочки. Если все пойдет как по маслу (как по мылу, ха), Курш успеет перерезать петельку и треснуться о землю, отделавшись сломанным копчиком и синяками. Если нет - то именно сейчас, в этот миг пеньковая подружка (а может, конопляная) туго обвила его шею. Скоро пойдет первый сухой звук. На мгновение Куршу стало тяжело дышаться, но спустя миг наваждение ушло.
- Охраной будут не просто такие, как ты. Ей и будешь ты. С теми парнями, которые готовы увидеть в тебе нового Смотрилу, сечешь?

- Кому из вас, дегенератов, пришла идея подсадить к стражнику своих? - уныло спросил Курш. - Отвечай! И что конкретно мне инкриминировали как ересь?
Ему почему-то вспомнилась драка, в которой выбили первый зуб. Спереди, тот, что был чуть длиннее собрата. Странно: Курш не брался утверждать, когда именно рот лишился очередного куска кости, но первый, первый вспоминал отчетливо.
Так вот, Куршу казалось, что день, когда он станет совсем без них, не наступит. Так же и со взятками: тут получишь, там подмажешь, пока вроде гладко движемся. Час расплаты если и придет, то крайне нескоро. Чертовы идиоты могут думать, что зачищать улицы против откровенного шлака можно в белых перчатках. Как бы не так! Беззубый им покажет, где кто зимует.

По дороге, представляя, с чем придется столкнуться подопечным в окрестностях такого злачного места, Курш не преминул рассказать парням пару в меру забавных, в меру поучительных историй, особой место среди которых заняла байка про мельницу.
- Слушайте, короче. Была у нас тут шлюха, поехавшая, до гвоздиков, - покрутил пальцем возле виска Курш. - Звали - Томный Пыльник. Хер знает, почему. Сама себя так величала. Давала всем, и задешево давала, классная была баба... А потом назвала педиком одного тогда уважаемого малого. Беном звали, а за суровость и прямой подход к делу - Прирежу. Не знаю уж, что он ей сделал. Говорят, над ее дурацким имечком гоготал.
Беззубый выдержал драматическую паузу.
- И вот за городом, отсюда видать, со стены если, была мельница. И вот поднимаюсь я как-то на стену, в дежурство, я тогда сержант был, а смотрю: к лопостям баба привязана. И брюшко бабы вскрыто, а внутренности - они того, натурально, вниз висят. Мельница хер с ней, забросили давно, дураков часто за стеной ошиваться не так много, хоть и относительно безопасно... И лопости из-за кишок и тела двигаться не могут, на месте стоят. И знаете, чем он ее тогда примотал-то? А ее же внутренностями. Я как присмотрелся, думал, побегу снимать, страшное ведь непотребство. Где там. Еще день висела, пока воронье кишки не проклевало, и труп, того, наземь не брякнулся...
Курш покачал головой. Памятник человеческой жестокости.
- И ведь, подлец, когда я вечером смену сдавал, никого там не было. Значит, ночью не зассал слазить, девку пришить и подвесить. Такие дела. Только суть в чем? С тех пор рядом с мельницей ее дух появляется, и это не хухры-мухры, многие видели, и не под синькой. Сам не палил, но люди говорят... Мол, вечером оттуда подвывание доносится, вроде как шлюха наша стонет. И типа прозвали ее тогда - Темным Мельником. Во как. Какая мораль? А хер знает, я не любомудрый... Только если б он ее по-тихому в подворотне пришил - худо было бы. У нас тут своего говна пуды, чтоб еще с призраком ебаться. Оставил в поле - и пусть воет, милочка.
Когда путь был проделан, лейтенант повернулся к подчиненным и посмотрел им в глаза:
- На провокации не реагировать, рты не разивать, девок руками не лапать. С братанами не базарить.
Дождавшись подобия понимания, он уверенно шагнул в окрестности заведения.
- А ничем, времена неспокойные, кружу около да вокруг, - на слове "вокруг" Курш подмигнул, и это означало, что через пару часов Тоду следовало оказаться в паре улиц отсюда и желательно - без лишних хвостов. А то недолог час, понятное дело.
И все же прозванный капитаном еще походил рядом, для порядка поглядывая по сторонам и не видя, чего не положено.
- А тебе это уроком будет, - сказал он, когда неблагополучное место было покинуто, указывая на жертву портянок. - Типа раньше, чем совать куда-то ноги, завяжи тряпки. Потом господина лейтенанта благодарить будешь, за науку.

Для Клауса, привыкшего проводить подобные вечера дома, перед камином, с кружкой чего-нибудь ароматного, сегодняшний вечер, даже на фоне предыдущих суток пути, выглядел чем-то запредельно опасным. Серые лесные твари все-таки отважились подойти поближе, прорвались через тонкую цепочку тех, кто принял на себя первый удар, и, прежде чем Вернер успел что-то предпринять (они планировал выхватить из огня более-менее не прогоревшую головню и порадовать ей ближайшего хищника, волки впились в одну из девушек. Ее розовый круг превратился в лицо, это поразило Клауса. Настолько, что когда волк оказался рядом и вцепился в его ногу, Клаус не успел увернуться. Сперва было не больно, тупые зубы, или, скорее, мороз притупил чувствительность кожи и мышц. Потом пришло ощущение, и мозг вскипел от внезапности, страха, боли и ярости. Шерсть волка была серой, плотной, на ней красивой блестели снежинки, отражая свет костра, и переливаясь радужными светом. Этим можно было любоваться, когда б не обстоятельства. Клаус вскрикнул, рука вытащила из кармана верную бритву, и, согнувшись, Вернер резанул тварь прямо по горлу, любимый удар, чтобы наверняка. Попал, под пальцами затрепетало все еще живое мясо. Однако от шока удар получился не таким расчетливым, как представлялось звездочету.

- Присте... А, ты уже... А то если тормознут, не расплатимся, - мрачно заявил Руслан, которого присутствие мертвяков нервировало несмотря на относительную привычность, и это требовалось маскировать. Он успел насмотреться на матерых машин убийства, которые дрожали перед ответственной операцией. И правильно. Привыкнуть к этому невозможно, сколько бы выездов ты не делал.
И все же сейчас руки не дрожали, в где-то под стальным прессом не копошился мерзкий липкий спрут ужаса. Руслан повернул ключи, дождался звука мотора и утопил газ.

"Привал? Похоже на то..."
Вернер остановился, с интересом оглядев место, которое группа выбрала для остановки. Ничего примечательного. Появился костер, но звездочет не стал спешить к нему. Наверняка есть те, кто нуждается в согреве больше, чем он сам. Клаус отошел в сторонку, ковырнул снег, уже успевший слегка перейти в наст, мысочком сапожка. Палка. Черная, как ночь, посреди белого снега. Клаус наклонился, пальцы с непонятной бережностью отчистили тонкую пародия на стилус от снега.
"Если все это ради меня, то стоит ли результат усилий?"
Он присел на корточки, принялся выводить на снегу звездные узоры, на основании которых уже потом получится составить гороскоп. Сейчас - без привязки к кому-то конкретному и меньше всего - к себе. Люди чем-то занимались вокруг, что-то делали, но Клауса это пока что не касалось. Он заботливо вычертил их мир, лежащий в центре сотворенного мироздания, потом заполнил знаковые строки рядом, получилось нечто вроде графика.
"Учитель, разве мыслимо, чтобы какие-то знаки руководили судьбами людей? Учитель?.." - он обернулся, но вокруг были все те же незнакомые Клаусу розовые пятна без лиц. Ах да, учитель давно уже умер.
Клаус вернулся к звездному графику и вычертил, насколько позволял снег и неудобный инструмент, символ смерти. Тот походил на карикатурную птицу. "Символ восходит ко временам, когда люди все еще были дикими и глупыми... Перешел от охотников, почитавших, что бескрылая гагра уносит души прочь отсюда..." Символ встал между Быком-на-Паперти и Полукруглым Восходящим.
"Почему здесь? Моя рука дает мне знак, или я сам издеваюсь над собой?"

"Я взял не тот плащ! Нужно было плотнее. Но как можно, это ведь такая трата..."
Впереди сыпало. Сзади валилось. Под ногами хрустело. Они шли, должно быть, уже целую вечность. Волосы были мокрыми и противно облепили лицо. Руки в карманах вздрагивали от холода, ноги, кажется, уже свыклись с идеей почернеть и перестать двигаться. Проклятая буря. Клаус никогда не считал себя сыном природы. Он всегда держался городов, в них видел свое пристанище и спасение.
В одном кармане был кошель с кронами. К чему он теперь? Хотя среди этих людей должно найтись хотя бы несколько, кто даже теперь бросится собирать монетки и ползать перед их владельцем на брюхе. Во втором - верная бритва.
"Странно. Я помню все, с тобой связанное, но не могу сказать, где и когда я тебя впервые взял. Просто не помню".
Он прошелся пальцами по гладкой за годы использования рукояти из дерева. Как и мешочек, бритва щедро впитала тепло рук Вернера, и теперь стала почти что горячей. Клаус вертел ее внутри кармана, потом перестал. Словно чем сильнее ты ее стискиваешь, тем теплее тебе станет. Не станет. Скоро он ощутит приятную сонливость. Холод отступит, и Клауса в свои объятия примет смерть.
К животу плотно прижималась тетрадь с записями. "Мои сокровенные записи... Доведется ли мне еще когда-нибудь припасть к вам или внести новые строки?" Тетрадь, исписанная до половины ровным и аккуратным почерком Клауса, на котором лежала печать каллиграфии, обнимала впалый живот звездочета.
Не обращая внимания ни на что, Клаус продолжал идти.

"Бляха-муха, цокотуха, разъебать ее бы брюхо... Они тут воют! Воют, суки!" - почти расхохотался Бенедикт. Он от души надеялся, что Леон имеет отличия от своих собратьев по зверолюдству. Но... А травоядные у них что, натурально, наклоняются и щиплют одуванчики с бузиной? А подковываются ли кентавры? А может ли каджит полизать себе яйки? А задницу?
- А если ему валерианы? - тихо, но раскатисто поинтересовалась Колтуниха, разглядывая все того же полукота. Номстар сдержанно усмехнулся.
- Слышь, Леон, - сказал Бен тихо, чтобы слышали только они двое. - А чего тот воет, а ты нет?
Прежде почтенному из почтенных, Бенедикту Прирежу, никогда не доводилось бывать в поселениях зверолюдов. Но примерно так он себе это и представлял. Отчего-то слова малыша про бритье задницы вызвали у оказавшегося в видовом меньшинстве белоголового усмешку.
- А знаешь, чем брею? - спросил он и показал на торчащий двуручный топор. - Вот этим.

- Ты долбоеб очень широких взглядов, - прокомментировал Бен. - Свою долю от руды не получишь, пока будешь сосать. Дальше посмотрим на твое поведение. Сядь в телегу и правь.
Глаза беловолосого не мигая смотрели на подопечного.
- Бубу, - добавила Колтуниха.

Собственно, с каждым новым трупом Санмусон успевал только мотать головой, и то про себя. Раз - нет жизни. Два - опять нет жизни. Три - снова здорово. И это не считай тех, кто все видел, но благоразумно предпочел не высовываться. "Плохая, плохая, плохущая стерва! Когда я тебя разыщу, ты мне за все ответишь! Ты не ласомбра, но я покажу, что такое Изгнание Тени!" Кровь становилась все вкуснее с каждым глотком, а потом шла уже чисто как вода. Он был силен, вынослив, ловок точно сотня ассамитов. Незабываемые ощущения.
"За которые придется держать незабываемый ответ!" - возпаниковал Гаррет.
"Авууууууууууу!" - советовал зверь.
Он пропал вдруг. Словно вой полицейских сирен на горизонте превратился в нечто типа пистолета дрессировщика, который на этот раз направили прямо на морду зверя. Санмусон обнаружил себя посреди улицы, над телом пожилого мужчины в потрепанной одежке, явно из кладовых "Армии спасения". О чем этот старик думал, когда выходил прогуляться после заката? С клыков тремера на окладистую аккуратную бороду капала кровь. К жизненному соку вдруг вернулся вкус. Гаррет быстро стал соображать, что следует предпринять теперь. Грудь сородича тяжело вздымалась, хотя это не имело отношения к дыханию. Его пальцы ощупали шею - на месте ли следы от клыков? Его глаза пробежались по костюму, оценивая повреждения. Надо было сразу ударить по девке огнем, а не ждать, пока зверь пробудится. Санмусон взял это себе на заметку.
Что у нас по итогу? Свидетели, то есть предстоит нудная работа по восстановлению маскарада. Трупы. Полиция и медики. Скорее всего, шериф, если он тут совсем не заплыл жирком, уже в курсе происходящего. Ну а игру в кошки-мышки с правосудием легко принять за признание вины.
В итоге Санмусон решил подождать полицию.

В ответ на предположение, что он уйдет отсюда живым, Гаррет хрипло рассмеялся. Его зубы прошили манящую, теплую, все еще дышащую плоть девушки и сама суть жизни стала течь в алчный рот вампира. От девушки пахло дешевыми духами, и, кажется, лицо Санмусона испачкалось ее румяной. Ее волосы были светлыми. Или темными. Или рыжими. Или фиолетовыми. Все вместе и сразу.
"Ты что же творишь, ирод!? Отпусти ее! Немедленно! Отпусти, кому говорю! Плохая собачка!!!" - но и внутренний голос Гаррета мешался с полубезумным смехом.

Карл не мог не водить носом, словно кролик, когда в воздухе разливалась соль от близости воды. Этот конкретный аромат всегда успокаивал Карла, хотя он мог бы поставить все состояние своих родителей на то, что доведись ему плавать еще при жизни, наверняка бы страдал от морской болезни. Он не без любопытства глазел по сторонам, все вокруг было другим и немного странноватым. С непривычки, конечно. А второй запах, который шел сразу после морской соли - надежда. Люди наконец получили шанс не просто вертеться винтиками в механизме государства, принося чиновнику и предпринимателю денюжку, но - взять все в свои руки. Карл всем сердцем сочувствовал борьбе и отваге тех, кто решился с оружием противостоять мятежу фаланги, но когда приметил мертвое тело, его вид не вызвал в глубинах души мертвеца никаких эмоций. Труп. Издалека выглядит неплохо так одетым. С кем не бывает, как говорится. Карл прошел мимо.
И третий аромат, совсем не такой приятный, как первые два - угроза. Она пахла церковным ладаном, дорогой шерстью, какую пускают на хорошие деловые костюмы и гуталином солдатских сапог. Йоргансон готов был встать на цыпочки, словно кот, желающий сделать себя визуально больше, лишь бы отпугнуть хищника. Вкус крови германских чернорубашечников заполнил собой весь рот, сознание взывало к нему, но в животе не нашлось места. Интересно, соки местных коричневых окажутся такими же благоухающими? Йоргансон крайне надеялся скоро это узнать.

Санмусон сперва не понял, что говорят именно с ним. К тому же он был сыт. Но девку можно будет расспросить о ситуации в городе, почему бы и нет?
Все-таки быть настоящим амиго хорошо. Почти так же, как настоящим ковбоем, только сомбреро смотрится хуже.
- Садись, - пожал плечами Санмусон и устроился на водительском месте. - Только дорогу показывай, я у вас впервые.

Ну вот, здрасти, приехали, вылазьте. Только нашли что―то стоящее, и тут маг идти не советует. Надо же, какой ужас! Вот если бы их далекие предки тогда увидели орды Темного и отступили, потому что им страшненько, вот сейчас нами и правил бы не герцог, а вот этакая же тварюга. Бергард обреченно вздохнул, затем что―то привлекло его внимание среди ветвей начинающих потихоньку закутываться в сумрак деревьев. Лук и, кажется, стрела. Точно. Бергард осмотрелся не приметил ли кто того же, что и он. Нет, все заняты своим, а такой знак и приглядели. Ублюдки Лучника специально оставляли его недалеко от себя. вот только как их сюда занесло, или это давнишний? Лучше бы свежий, тогда ими, вероятно, эта штука и закусила. А если стародавний? Ну, получается, проходили здесь, может, кто из агентуры остался…
Бергарду хотелось подъехать и рассмотреть знак получше, а с другой стороны, команд от старшого не поступало, мало ли, какие выкрутасы потребуются, а он в сторонку отъедет. Василей вдруг заволновался, начала беспокойно переминаться с ноги на ногу. Самому Бергарду уже хотелось поскорее вломиться в рубку, и не так даже важно, чем она кончится. Вот бы сейчас эта тварь показалась, можно было бы ее попробовать на честную сталь взять, а там…
Эх, глупости какие. Кто ж магическую дель честной сталью берет! Доля того маги в своих халатах и с палками по миру шляются, чтобы ее от людей-то отгонять. Нет, наше дело тут к стороне, потом, если придется, помашем… И все же хотелось. Бившееся сердце требовало своей доли рубки, чтобы предательски замереть в груди в самый опасный момент, а потом как начать биться со всей силы. Это жизнью и называется.
А потом какой-то страх возник впереди, большущий, наверное, тоже поле вспахать может, ежели запрячь правильно. И несся он прямо в их сторону. Бергард глухо зарычал сквозь сжатые зубы. Конь под ним предательски зашатался, почуяв неладное, и только стремительная ладонь Берграда, положенная куда следует, смогла утихомирить животину. Спокойно, милый, спокойно, хороший… Тень приближалась. Голов у нее было много, крыльев, кажется, еще больше, глаза Берга расширились от трепета. Малодушным Бергард никогда не был, что ни раз доказывал и себе, и другим. Но с такой-то диковиной встречаться ему еще не представлялось. Нет, честной стали тут ловить нечего. Конь не удержался, захрапел, взвиваясь на дыбы и чуть не сбрасывая седока.
А вот и парень наутек понесся, заявляя, что это отвлекающий маневр. Хорош отряд, разбегаться, когда старшой ещё слово не молвил.
А черненькое в небе все приближалось и приближалось. Руганью, шпорами и поводьями, Бергард все-таки смог развернуть коня. Теперь понятно, куда все войска подевались. Ей отряд положить да проглотить на один зуб будет… Это ж какая баба такое непотребство могла на свет произвести, да с помощью чего! Сам Берг баб никогда не бил, даже в мыслях, но эту стерву бы выпорол по первое число. Если не она его.
А вот если башку такой твари, хотя бы одну, в часть притащить да над дверью прибить, вот где честь-то валяется.
В животе все слиплось в один комок, и чем ближе становилось нечто, тем больше делался и сам ком. Бергард снова прорычал и развернул коня, вдарив ему по бокам шпорами. А Василька дважды просить было не надо: сам по себе понесся прочь, не разбирая дороги, примерно в ту сторону, откуда приехали. Но и за парнем не следом.

Вот и сам герцог. Бергард представлял себе кого угодно, кроме такого здоровяка. В народе шептали разное ― кто про изнеженного соломинку в шелках и парче, кто про трехметрового богатыря, лично ведущего все войска за собой. Истина оказалась между, как это часто с истинами и бывает. Что ж, самого увидел, теперь можно и помирать, как говорится. Берг заглянул правителю в глаза, потом отвернулся уставившись в стол перед собой. Вряд ли простого пахаря понимает, ну и что ж… Лишь бы налоги не драл да дворян в кулаке держал, а там хоть…
Бергард уселся за стол, но еда его интересовала мало. Чай, не столовка, чтоб живот набивать. Проявим уважение, да и живот в пятки ушел, чтоб еду принимать. Немного отошел Берг от своего волнения. Вернуться к мужикам и все про тутошние дела порассказать. Конечно, можно и немного приукрасить, оно только лучше станет. Оказался герцог низкорослым, толстопузым и конопатым. Вот потеха будет. А до стола колесом прошел. Берг представил себе эту картину и кивнул своим мыслям.
Рассказ герцога Бергарда несколько оживил. Воин слушал внимательно, не пропуская ни одной детали, а самое важное повторяя про себя и пытаясь уложить в голове. Это было уже ближе к делу. Только все равно Берг испытывал здоровое сомнение, следует ли брать в обычную разведку столько народу. Он, рядовой такого-то полка Бергард из таких-то мест, слушает самого герцога, да на такое-то дело собирается… Но кто же с ним? Бабы, остроухие… Оно и верно, что некоторая баба дюжины мужиков стоит, но лично Бергард с такими не встречался. А эльфство-то! Как отличить пол эльфа, оставалось для Бергарда загадкой. Вроде бы по половине года, до лета, эльфы вроде как бабами ходят, потом ― мужиками. Как только тогда множатся? А никак, вот потому их мало осталось… Наемникам вообще верить нельзя. Кто бы их там ни отбирал, продажный это народ гнусный и до деньги алчный, а через деньгу и свет белый видеть отказывается. За понюшку родную мать продадут, а уж отца... Остается надеяться, что у тамошнего чудища понюшек не водится. Ладно, и присмотреть за этими ходячими вихрями стали не помешает, чтобы чего не выкинули. Оно конечно, с разными приемами мудреными, но и мы не лыком шиты…
Рука Бергарда нашла клинок и слегка его погладила. Летающее, значит. Раскоряченное. Бабой призвано. С такими страстями Бергарду сталкиваться еще не приходилось. Тем оно интереснее, но лучше, в самом деле, вперед магов пропустить, небось по их части. А уж мы подмогнем, как сумеем. И про общение с народом правильно загнул. Некоторые, у которых кровь поголубее, да в голову с мочой пополам бьет, так и вовсе с братом-пахарем через надушенный платок говорят. А подати все равно дерут, негодяи. Когда вернемся, надо будет серьезно с правителем поговорить, чтоб чуть сжал кулак на дворяшках-то. А еще чтоб грамотеев из городов присылал в деревни, народ обучать. А то ведь темно живем, света не видим, а города только знай из окна свешиваются с полуоголенной грудью и кличут нищебродами.
Обдумав все это, Берг стал слушать, что нынешние товарищи по отряду скажут и как правитель отвечать станет.

В голове Мортона звенело от выпитого накануне. Он сидел на пеньке в лесу недалеко от станции, слушая пение птиц, выкуривая сигарету за сигаретой и внимательно разглядывая свои штиблеты. Похоже, у правого скоро отойдет подошва ― и на что, спрашивается, купить новые? Мортон был среднего роста, при этом уже начинал сутулиться. Его лицо было загорелым, но как-то неровно и если смотреть под определенным углом, то казалось, что физиономия Мортона просто испачкалась. Серые глаза смотрели так, словно Мортон боится собеседника, да и вообще жить. На лбу наметилось то, что позже станет морщинами. На Мортоне был недорогой коричневый костюм, под которым торчала того же цвета жилетка. Воротничок рубашки был белым, но если вглядеться получше, то можно рассмотреть небольшое пятнышко от соуса на левой стороне воротничка. Впрочем, приглядываться нужно будет долго. Коричневые брюки были чуть мешковаты, но больше всего Мортона беспокоила обувь.
― Сапожник ходит без сапог, ― мрачно изрек Мортон. ― А продавец одежды скоро будет ходить без штиблет. Что ж за дрянь…
Мортон стряхнул пепел на лесную подстилку. Рядом, словно гиря, к которой был прикован молодой человек, стоял огромный чемодан с образцами. Он доставал Мортону до ремня, и если бы не маленькие колесики на днище, то молодой человек просто не смог бы сдвинуть его с места. Но, совсем недавно переднее правое и заднее левое колесики поломались и теперь отказывались крутиться. Приходилось таскать на себе.
Между деревьями мелькнул автобус. Мортон спешно затушил сигарету и, подхватив ненавистный чемодан с образцами, заторопился на посадку.

Отрывок из «Неприятной истины»:
«Конец - что он такое? Как выглядит доводилось ли кому-то из живущих ныне, живших раньше, кому-то из тех, кто только собирается появиться на этот не самый милостивый свет, сталкиваться именно с концом, без прикрас и грима? Или то были эрзацы конца, когда то, что кажется, совершенно не есть то, что в наличии на самом деле? Определенно, в тот момент, когда человеку начинает чудиться, что некая вещь уже окончилась, ему настойчиво дается понять, что оконченного под этим Солнцем е водится. Есть затаившееся до поры до времени, сухое, безжалостное и совершенно безжизненное Снова.
И вот наступили годы, в которые личность ребенка становится личностью взрослого, уже окончательно и бесповоротно. В этот момент окружение человека играет максимальную роль, но личность как бы всегда устойчиво ненавидит тех, кто вертится вокруг нее. Неважно, насколько это мудрые или добрые люди, важно - что они рядом, а значит – просто не могут быть кем-то иным кроме идиотов и ретроградов.
День Молодого Человека начинался очень рано, даже засветло. И если хозяйка их нового приюта еще как-то соглашалась кормить всех, то вот помочь в приготовлении этой кормежки – ну, понятно, что стоит так же всем. Порой Молодому Человеку снился идиотский кошмар: он стоит перед раскрытым мешком с картошкой, а рядом второй мешок – для шкурки. И серебряный ножик скользит вверх-вниз, и шкурки отлетают во второй мешок, а первый постепенно уменьшается… Почтеннейшая мать семейства работала не только на свою родню, но так же успевала помогать с готовкой всей улицы, за что получала более чем скромное вознаграждение. Почтенный отец получал и в пример больше, и этот позорный факт тоже целиком и полностью лежит на плечах монстра Государственности. Сколь бы не были велики достоинства людей, каким бы сильным не являлось их трудолюбие, в одной веселой книге сказано, что труд – это проклятие. Потому задача правящих классов, наших всех «де», «фон» состоит в одном только – чтобы люди прочувствовали эту цитату на своем собственном горбу. Чтобы берясь за очередную картошку, надо было проклинать и искренне ненавидеть того, кто впервые ее выкопал.
Когда с кабалой очисток было покончено, то наступал черед почтенной хозяйки показать, что не такая она и злая, какой выглядит. Доказательством служил овощной, но наваристый и густой супчик, которым она потчевала Бледного Призрака, сохранившегося от прежнего дома и другой семьи. Но кормить его предстояло снова Молодому Человеку.
Ну хорошо, последняя ложка совершила последний полет в начинающий постепенно расставаться с зубами тонкогубый рот. Затем нужно отнести тарелку на кухню. Там полагается как следует отмыть с горчицей (целое разорение!) тарелку и ложку.
Отлично. Теперь можно поесть самому.
Поэтому только что вымытая тарелка тут же употребляется по новой нужде: в нее заливается тот же дешёвый суп из овощных и мясных обрезков, только этих самых обрезков в нему уже ни в пример меньше (в большой семье ворон считать некогда), зато пропитанной их миазмами влаги – ни в пример больше. Еще там плавает минимум один плевок кого-нибудь из приютившего Молодого Человека и Бледный Призрак семейства, потому что они в курсе, кто припадает к еде в самую последнюю очередь.
А тем временем скоро уже забрезжит рассвет и пора бы выдвигаться на дневные заработки. Новое жилище располагалось довольно на приличное удалении от редакции «Чепухи», но благодаря нюансом городских двориков каждый желающий мог сократить долгий путь минимум втрое. И Молодой Человек пользовался этим. Вскоре имея самый короткий и быстрый маршрут из возможных. Тем более что его башмаки вечно были в плохом состоянии и быстрое передвижение являло скорее необходимость, чем прихоть. Старательно обходя грязищу двориков, стараясь не подарить очередному черному болоту свои башмаки, и не вымочить ноги в очередной луже, тогда неделю, а то и две, придется праздновать простуду, Молодой Человек наконец прибывал в редакцию. Старый наборщик благополучно отправился в богадельню, где занимался в основном рукоблудием и разглядыванием стенки. И вскоре Молодой Человек взвалил на свои хрупкие плечи все, что делал его предшественник. С утра Молодой Человек кивал на входе и спускался вниз, в подвал, где все пропахло потом, краской и резаной бумагой. Имелись тут и окошки – под высоким потолком, узкие, запертые навечно, так что помещение не проветривалось никогда в принципе. Огромная махина печатного станка работала резко, порывами, так что в иной раз легко могла оттяпать неосторожному пальцы, или облить краской, или выплюнуть заботливо уложенные для печати листы. Первоначальный макет составлялся быстро, наловчившись, Молодой Человек тратил на это не более двух часов. Но вот затем начиналась настоящая каторга, суть которой была сплошь в монотонности процесса. Еще до прихода Молодого Человека внизу уже ждали тонны бумаги, на которые предстояло нанести свежий выпуск. Набирая по как можно больше листов, Молодой Человек перекладывал их на особую часть машины и та делала вид, что начинала работать. На самом деле для того, чтоб был хоть какой-то результат, требовалось хорошенько наподдать устройству ближе к полу. И тогда страницы начинали отлетать одна за одной – свежеотпечатанные, пахнущие краской и дьявольски некрасивые.
Часам к трем Молодой Человек, весь в краске, в порезах от бумаги, и сильно уставший, выбирался из подвала, чтобы подняться к Мосье Бланжи, тому самому зазывале с вечно съехавшим париком. Что именно почтенный редактор нашел в молодой наборщике, было неясным. Только он с радостью делился с ним трапезой и напитками. К последним Молодой человек не притрагивался, поскольку в состоянии опьянения не находил ничего хорошего. Какой смысл вводить себя в эйфорию, если через сутки ты вернешься на грешную землю, и там снова будут только краска, порезы от бумаги и гудящие к вечеру ноги? Мосье Бланжи говорил много. В основном это касалось девушек и карт - вот в чем он мог почитаться за подлинного знатока. Однако порой на него нападало странное, полуготическое, полувосторженное настроение, и тогда Бланжи говорил о чем-то действительно стоящим.
- Придет пора, мой дорогой Эразм, и все это канет в небытие. Рядом с нами один из частных банков, куда ходят богачи. Кто такие богачи, друг мой? У них много свободного времени и много денег. Но почему? Разве заслужили они первое и второе? А? И разве могут эти пустые оболочки продержаться долго? Жизнь требует заполненности, а не капитала. Насыщенности, а не тупого досуга. И они это не понимают.
В этот момент Бланжи бил кулаком по свежей стопке рукописей, некоторые были испещрены его пометками (красными чернилами по желтоватой бумаге), некоторые только ждали своего часа.
– Нет, совершенно они того не заслуживают. А мы не заслуживаем того, что пашем тут, как проклятые.
Мосье Бланжи лукавил. Обыкновенно побеседовав с Молодым Человеком и выдав ему какой-нибудь томик из своей поистине безбрежной библиотеки, Мосье жал ему руку и вместе они выходили из кабинета. Затем Бланжи удалялся в неизвестном направлении, а Молодой Человек спускался обратно в подвал, дышат вреджной для здоровья краской и кормить ненасытный агрегат бумагой.
Вечером полагалось завалиться домой. Дневной заработок, если его хорошо спрятать, никто не разыщет, и можно будет купить себе что-нибудь не только для тела, но и для души. У хозяйки уже готов все тот же окаянный суп. Теперь они с Бледным Призраком меняются ролями – сперва ест Молодой Челоек, затем он относит тарелку в другую комнату и там супом похлюпывает женщина.
И вот наконец, если не вздумается почтеннейшим хозяевам загрузить Молодого Человека работой, то пора приняться за книги. Сесть возле окна, можно его даже приоткрыть, чтобы небольшой сквозняк мог освежить дурную после тяжёлого дня голову, и читать-читать-читать. Конечно, не все сразу давалось легко и некоторые книги. Даже самые просто написанные, не желали укладываться в голове. Но постепенно, чем больше было прочитано, тем легче давалось дальнейшее. Пока был свет, пока за окном чадил дешевый фонарь, если не становился жертвой камня из рогатки какого-нибудь сорванца, Молодой Человек читал. Шел ли за окном нереально-белый снег, похожий на волосы хозяйки – он читал. Сыпал ли мелкий град, угрожая выбить окно, он читал. Если дождь или солнце – это не повод не читать. Хозяева были не против, так как свечей Молодой Человек не жег, по дому не колобродил, мешая сну всех прочих обывателей, и, значит, имел полное право делать что вздумается. Иногда чтение прерывалось вскриками Бледного Призрака. Она кричала о том, что любит его и не желает отпускать. Ее мужа звали Поль, так кем же был этот Огюст, которого она то и дело призывала во снах? После первого крика полагалось сор вздохом отложить книгу и присесть рядом с лежаком Бледного Призрака. Взять ее за руку и не отпускать, пока крики не сменятся на бормотание или блаженное забытие. Так могло происходить до нескольких раз за ночь. И чуткий Молодой Человек вставал, чтобы совершить ритуал отвода женщины ко сну.
Ну и, конечно же, писать самому. Воображение бросало перо Молодого Человека в жар, в холод, проводило его героев через медные трубы, открывало Великую Любовь, умерщвляло плоды Бурной Ненависти. Молодой Человек брал самую дешевую бумагу и самые жидкие чернила, однако откуда-то взявшаяся в нем аккуратность не давала работе превратиться в забрызгивание всего вокруг. Как-то хозяин обещал, что вырвет ему руки, если на подоконнике обнаружится хотя бы одно пятнышко чернил. За все годы жизни под его крылом хозяину так и не дали повода привести угрозу в исполнение.
Книги по точным и естественным наукам мешались с живыми завихрениями литературы художественной. Именно она радовала и воспаляла Молодого Человека. В то время как книги научные, экономика, философия, богословие – все это удушало казённостью и выхолощенностью слов. Насколько надо быть бездушными, чтобы сидеть и отстраненно говорить об экономических фактов, восхвалять бережность и расчет, когда на другом полюсе образовывались тысячи тех, кто от этих добродетелей страдал. Кому приходилось ютиться черт знает где, нести проклятия труда и голода? О какому разуме говорили дорогие соотечественники, если кругом торжествовали произвол, дикость и самая черная ненависть? Почему подавались отсталыми варварами чернокожие обитатели южных земель, когда в Париже «просвещенная публика» давилась рябчиками, жевала ананасы и пила бордо, а из-за окон кабаков на нее пялились голодными глазами бездомные дети? И как бы глубоко по тропам фантазии не уходил молодой человек, стылая расчётливость книг научных спускала его на грешную землю.
Дом-работа-книги. Дом-работа-книги. Без вариантов, без надежд.
В один день, когда первый вариант «Одиссеи Лашурко» был окончен, Молодой Человек решился показать его Мосье. Мосье пребывал в очень дурном настроении – и гора листов перед ним была исчиркана пометками самого едкого тона.
- Давай сюда, - великодушно сказал Мосье и принял рукопись. Он читал поразительно быстро. А иначе на должности редактора и делать было нечего.
- Стиль хромает. Не в струе наших славных авторов. Переделать, - рукопись вернулась в руки Молодого Человека. И хотя это был первый афронт, общие черты будущей профессии уже встали перед ним во всю мощь. Теперь у него была цель. Купить побольше бумаги – и работать, работать, работать… А самый захудалый фельетонист получал в тот момент в «Чепухе» в три раза больше наборщика. На такие средства можно будет пожить чуть просторнее…
Прошли две трети года. Возиться над вторым вариантом Молодой Человек начал в середине января, когда вьюга и холод, а закончил к сентябрю, когда лето отказывалось сдавать позиции, но отступало с боями под градом шрапнели желтых листьев и противной мороси. Второй вариант был окончен. Молодой человек не знал, что еще можно улучшить и как.
Мосье Бланжи принял страницы. На сей раз он читал медленнее и вдумчивее. И ближе к концу его лицо осветилось. Так всегда бывает у учителя, когда ученик если и не достиг еще его высот, то подобрался к ним вплотную.
- Ну что же, течение социальной критики сейчас востребовано… Однако все намеки на короля нужно убрать, - Бланжи протянул бумаги Молодому Человеку. – А вот всех прочих можешь поносить совершенно свободно. И даже – делай это как можно громче.
Это чувство, когда свежевыплюнутые машиной листки содержат написанные тобою текст. Молодой Человек спустился вниз, посмотреть на работу своего ученика, сутулого мальчишки по имени Кристоф. Тот иногда работал не на совесть, но Молодой Человек помнил себя пару лет назад – и с улыбкой прощал парню его прегрешения.
И все же когда текст лег на страницы, Молодой Человек не мог не хмуриться, перечитывая его. Ему казалось, что он нечаянно продал душу дьяволу. Ну или по крайней мере отдал бриллиант размером с кулак в обмен на чашку чечевичного супа. Однако теперь он сидел наверху, на втором этаже, и мог открывать окна, когда и как ему вздумывалось. А это уже было кое-чем, хотя потом он мог воспринимать временную победу только с временной улыбкой. Но это был долгий путь. Из темного подвала в чуть более светлые помещения. Люди вокруг обрели и ясность мысли, и некоторые добрые качества. Но в каком-то смысле чем бы потом не занимался Молодой Человек он все еще стоял в подвале возле машины и аккуратно подкладывал в нее листки. Не более.»

Отрывок «Новые тушены»:
«Есть время, которое течет точно так же неумолимо, как и неумолимо брошенное вверх летит вниз. Кажется, еще вчера ты был молод, полон сил и весь так мягок и неопределен, а уже сегодня ты со значением подволакиваешь ногу, на которую так неудачно упал, и смотришь по сторонам взглядом побеленных весков, шелковых панталон и мази от чесотки. А скоро к ним прибавятся примочки от подагры и тогда вообще хоть сразу себе место на кладбище занимай. Потому что годы твои истекли стремительно, река жизни пронесла перед тобой в виде картинок из площадного райка всю твою жизнь, и лихой диавол-раешник хитро подмигивает тебе тысячью глаз: ну как, понравилось? Желаешь повторить, парень?
Во дни бурлящего года парень часто стоял перед окном, глядя вниз и наблюдая шумную улицу столичной окраины. Отпущенная борода беспечно отрастала, а взгляд делался все более удрученным и задумчивым. Хотя еда теперь не составляла такую проблему, как раньше, вместе с разрешением дефицита разрешился и завораживающий вкус многих блюд. И платье теперь можно менять не раз в месяц, как бывало раньше, а всего лишь единожды в две недели. Неужто не прогресс? Да, и значительный.
За соседним столом сидел Кошье. Кошье тяжко вздыхал, перечитывая свои заметки, отдавая их в печать со стойкостью кулачного бойца, которому сотни раз давали по морде, но который опять и опять встает, чтобы челюсть полирнул еще один кулак судьбы. А еще Кошье сильно пьет, и у него болят зубы, но к дантисту обратиться не решается. И трудно поставить ему это в вину.
А вот Гезенг. Хитрый полунемец, глазки которого глядят на все, а видят только грязное белье, причем, почему-то, натянутое прямо на голову. На этом лежат едкие фельетоны, и чем едче будет слово, тем лучше. В прошлом месяце его даже побили – один молодой живописец, в прошлом офицер инфантерии, потерявший ногу при странных обстоятельствах и теперь опирающийся на длинный костыль – как Гезенг по нему прошелся, как разодрал!
Или Мэри. Старуха, сутки напролет подтирающая, вымитающая, оттаскивающая и загребающая. Грудь маленькая, как у подростка, зато руки жилистые, словно у горняка, и зад плотный, как кирпич.
И вот стоит наш парень, смотрит вниз, а внизу шевеление. Нищие просят милостыню. А вот работяги. И целый день их руки что-нибудь вертят, подправляя, а глаза лихорадочно всматриваются в работу. И работа в конце концов идет у них не так, а куда быстрее, чем раньше. И до самого вечера, забывшись в своем труде, изувеченные и нищие, они работают. Ради чего? Не затем ли, чтобы мы тут чиркали тонкие заметки по поводу новой подвязки очередной любовницы которого по счету царедворца? Ну разве не мерзко?
- Гез, у меня затык, - жалуется Кошье. – Ни слова не получается. Что за напасть!
Гезенг отрывается от своей статьи, тонкие пальцы выстукивают по столешнице.
- Бывает, - он-то с утра как сел писать, так все и пишет, и пишет… благо, бумаги под рукой достаточно.
- Вот всегда ты так, - жалуется Кошье. – Никогда слово доброго не скажешь.
- А тебе не слово доброе нужно. А уставиться и писать, - полунемец поводил рукой в воздухе, словно хотел начертать там слово. Почему-то не получилось. Хорошо еще на кончике пера нет чернил, а то бы…
- Ах, Гез, ах… - Косье глядит на Летонтена. – Что вы там к окну пристыли, молодой человек? Вы тут писать будете, или как?
Парень вздрагивает, даже втягивает голову в плечи. В последнее время спать получается не так много, так что днем мысли в голове путаются, наскакивают одна на другую, пока не начинают лететь кубарем вниз, но миом бумаги.
- Надеюсь, что не или как, - отвечает Летонтен. Садится за свой стол.
- Скоро в масоны-то подадитесь? – спросил Косье. Полунемец задумался о чем-то, затем взял со стола страницу и скомкал.
- Не мешало бы, - сказал Летонтен, и в груди его поднялась небольшая волна радости, вызванная давним посланием от Мирабо. «И к чему тут трепетать? Они говорят о великой Франции, но что такое для великой Франции невеликий человек? Не видят его… Никто, наверное, так и не видит, хотя все об нем говорят… Чудовищные лицемеры…»
- А почему не хотите в масоны? – Косье оглядывается по сторонам, хотя кроме Летонтена и полунемца слушать его никто не станет. Даже относительно терпимый Дюронн более по необходимости, чем с интересом совал нос в его работы. – Подумайте, сокровеннейшее знание! Вы в курсе, что сам Король… с нами?
Последнее произнесено с экстатической гордостью.
«Хуже характеристики не придумать,» - подумал парень., а вслух сказал:
- Тогда нет сомнения, что скоро вы проведаете все тайны вселенной.
Пора было все-таки написать про слишком низкую оплату труда у жестянщиков, про недоступные арендные платы, и главное – бедственное положение городских низов. Пора. Почему раненые солдаты имеют право на свой Дом (и то половина народу в нему с хлеба на воду перебивается), а какой-нибудь отморозивший себе пальцы кузнец должен рассчитывать только на себя? Писал парень, а чувствовал: никому дела до бед простого человека нету. Если и вспоминают, то только чтоб, беспрерывно потрясая своими заклинаниями про его интересы, еще глубже прочертить ров своей линии, вести свою политику, и неважно, будет лучше или хуже людям.
И зачем что-то писать? Все итак видно…
В редакции было тихо, покойной и светло. Но стоило выйти на улицу, окунуться в пучину городской жизни, как становилось темно, сурово, невыдержанно.
Весной ветер принес частицы пепла, сабельные удары и чадящие дымом выстрелы ружей из Марселя. Значит, народ потихоньку пробуждался. Значит, надо было как можно скорее встать с ним плечом к плечу…
По вечерам глубокий пафос митингов подхватывал самые широкие слои, бросая их волны биться в исступлении то там, то здесь. Захватывал он и парня, который мелькал на всех, узнавая новое и новое. Ораторы говорили, и многие были вполне искренне, в других чувствовался угар момента и лукавства, но все они на что-то сердились. Воистину, тяжело было тогда не сердиться.
- Парламент! – надрывался попик в порванной рясе, с раскрасневшимся лицом. – Паламент все решит! Мы будем…
- И что вы будете? – спрашивает у него парень. – Что будете-то?
- Мы установим свою волю над всей страной! И снова станем великими, как прежде?
- А мне что от твоего величия? В карман я его себе суну? Или детей накормлю? – детей у Летонтена не водилось, а перед женщинами он испытывал не совсем понятный ему самому трепет.
- Это возмутительно! Антипатриотично!
- Ну так прекрасно, - Летонтен вышел из толпы, встав рядом с попиком. Спор толстого с тонким. – Величие страны – это когда вон там, - кивок куда-то в сторону роскошных вилл царедворцев. – Много, а у нас - мало.
«Какого черта я тут делаю? А если что выйдет?»
Летонтен обвел взглядом смотревший на него народ. Тут были плотники, в фертуках и кепках, смолящие грубые самодельные трубки. Ткачи, с посеревшей от красок кожей, с исколотыми руками. Прачки, у которых все тело пропиталось щелочью, отчего покрылось шелухой… И десятки тех, кому не станет лучше. Это точно.
«Вот что я тут делаю.»
- Но парламент даст…
- Ничего он не даст. Вельможи переедут в новые здания и станут называться по-другому, но все-таки будут вельможами. А у нас так и будут драть по три, четыре, а то и пять шкур. Нет. – уверенно парень качает головой, слишком даже уверенно. – Не нужен нам никакой парламент.
- А что же? Короля не ограничивать? – спрашивает попик.
- Самим всем управлять, - отвечает парень.
- Как же это?
- А так: пусть сами решаем, что нам делать и как. И сами потом съедаем, тратим на себя же. И нет над нами никаких королей или министров… или парламентов.
Это было в Сен-Антуанском предместье, когда остатки снега все еще сиротливо жались к домам и все еще стояла стужа.
А потом откуда-то с соседней улицы донеслись вопли. Хотевший что-то сказать попик осекся, да и парень забыл, куда хотел поворачивать мысль.
Выстрелы. Крики.
- Братцы… Что-то делается! – ахает тощая девка, торгующая корзинами.
Стихийный митинг срывается со своего места и несется по направлению к выстрелам…
Как такое забыть потом? Раньше парень просыпался по ночам от криков больной матери, бывало – от голода или нестерпимого зуда в руках, мол, садись да пиши скорее. А тут… Страшный трепет охватил душу парня. Да и всех. И вот стаскивают на землю дородного конника люди-муравьи, и разве что зубами не рвут. Повсюду кровь. Повсюду трупы. Вот офицер, расфуфыренный в пух и прах и напыщенный, как стадо индюков, длинной саблей сносит головы и руки направо и налево, а вместо лица у него маска ненависти. Стреляют и подходят все новые и новые колонны солдатни, их топот заглушает и выстрелы, и крики. Относят в сторону раненых и уже мертвых. Вот зажимает лицо один из гвардейцев, а кто же его лупит об стенку дома головой? Не тот ли ратовавший за парламент попик в драной рясе? А вот он же, еще более краснолицый , чем раньше, уже обмотал вокруг шеи другого солдата медную цепь своего креста, и воет сотней демонов ада.
- Падаль! Скоты! Вы же народ бьете, народ! – кричит старик с торчащей лопатой бороденкой, и лупит клюкой по лошади кавалериста. Та на дыбы – и оба копыта прямо по лицу старика. Он больше не шевелится…
Вскоре солдаты почувствовали вкус к бойне. На узких улочках течет все больше крови. И звучат звериным лаем команды офицеров-кровопийц, повернувших штыки и ружья против народа. И воет от ярости народ, которому пулей затыкают глотку. Солдатня врывается в дома, разбивая стекла и прорубая двери. Кругом грабеж и насилие. Режут всех: детей, стариков, женщин, кто под руку подвернется. В ответ летят камни, но что они против пуль?
И вот парень лицом к лицу с солдатами. Рассеялась вдруг толпа, а он почему-то устоял. Не столяр, не плотник и даже не лудильщик какой-нибудь. Кажется, это не те стрелки и рубаки, которые побили стольких. Молодые бледные лица, руки сведены судорогами. Парню трусливо до кончиков волос, но отойти с дороги он не может.
- Прекратите, - он указывает на ребенка, голова которого пробита, и кровь течет. Ребенок жмется к ногам парня, словно тот правда может его защитить.
И в этот момент что-то происходит. Солдаты смотрят на дитя, переглядываются.
- Что оробели? – кричит офицер. – Бей нехристя. По нем ж видна, шта нехристь. Бей его!
И один из солдат сует штык прямо в спину офицера. А потом второй, третий, четвертый… офицер пытается защищаться, но его сбивают с ног, продолжая колоть и молотить по вскинутым рукам прикладами.
Как парень оказался в своей каморке? Одежду пришлось снять и спрятать в сундук, потому что ее покрывала кровь. Руки дрожали и пальцы не слушались, но он писал. Писал, и писал, и писал. Сразу же: две статьи, и почти половину книги. Как такое успеть за один день? Непонятно. Выложив последнее за новую одежду, парень отнес статьи в газету. Люди должны знать о бесчинствах власти в Сент-Антуан.